Иван Горюнов
Памяти земляка — Старых Александра Васильевича.
Я с детства много читал, да и сейчас тоже не бросил это занятие. Встречались книжки, на одной странице которой всего два предложения, сложных в своей конструкции. Особенно увлекается сложными предложениями земляк, Пётр Николаевич Краснов. До такой степени увлекается, что я, начав читать, к концу предложения уже забывал, – с чего оно началось. Много таких предложений (сложных, но не Красновских), у Толстого Л.Н., у Достоевского Ф.М. Я задумался, а зачем они так пишут, зачем используют сложные предложения?
И вот до чего додумался. Они пишут так, чтобы мысль не была прерывистой, пишут для того, чтобы смысл её с каждым дополнительным предложением становился бы яснее, и красота мысли сверкала бы от этого, как сверкает алмаз после талантливой огранки: чем больше граней, чем они чётче сделаны, тем красивей алмаз. Но меру в такой огранке знать надо обязательно, – иначе получится с читателем то же, что со мной случалось при чтении произведений Красного П.Н, глубокого и талантливого писателя.
И обращение к Ф.М. Достоевскому здесь очень к месту: “…Ф. М. Достоевский указывал: “Язык есть, бесспорно, форма, тело, оболочка мысли <…> Отсюда ясно, что чем богаче тот материал, те формы для мысли, которые я усваиваю себе для их выражения, тем буду я счастливее в жизни, отчётнее и для себя и для других, понятнее себе и другим, владычнее и победительнее; тем скорее скажу себе то, что хочу сказать, тем глубже скажу это и тем глубже сам пойму то, что хотел сказать, тем буду крепче и спокойнее духом — и, уж конечно, тем буду умнее”…”
Прошло много лет после этого моего открытия, не заметил, как сам начал что-то записывать. Получались рассказы, миниатюрами такие называют. Стесняясь, показал главному редактору районки, – напечатали. Да так сложилась наша дружба, что вот уже двадцать с лишним лет печатают. Это я удачно тогда зашёл. Сейчас в районке уже четвёртый редактор работает, и только с одним я не работал: зашёл к нему, и за пять минут беседы понял, что главное у него – наличие диплома о высшем образовании, которого я так и не сумел заметить. Видимо, не один я образования не заметил – недолго тот редактор проработал, считанные месяцы.
Дальше – больше: принёс свои миниатюры уже в городскую газету, – тоже напечатали, да так печатали, что я стал лауреатом городского юбилейного литературного конкурса «Мой город любимый», посвящённого 265-летию Оренбурга, даже целых пять тысяч рублей получил. Там, на итоговом собрании, как модно сейчас говорить, в кулуарах, встретился с Петром Николаевичем Красновым, подошёл к нему за автографом. Пока он писал прямо на дипломе, сообщил ему, что жена на день рождения подарила мне его четырёхтомник, недавно появившийся на свет. «Ну и как, прочитал?»- спрашивает. Помня о сложных предложениях, отвечаю: «Прочитать-то прочитал. Осваиваю.» «Спасибо тебе,» – отвечает Краснов. «Так за что же спасибо?» «Вот за осваиваю и спасибо!» – сказал он и размашисто расписался: «Успехов Вам, и мои поздравления с дипломом.»
И вдруг главный редактор говорит мне, после очередного выхода газеты с моим рассказом: – А чего ты книжку не издаёшь? – Я? Книжку? – Ладно, ладно стесняться-то, люди вон про червяка напишут, про бабочку и уж издают свои творенья, а у тебя вещи серьёзные. – Да я даже не знаю, с какого бока к такому делу подходить. – Я тебе помогу. Главный редактор, земляк мой, член Союза писателей, уважаемый человек в литературных кругах Оренбурга. Он и стал редактором двух первых моих книжек.
Сложная эта работа с редактором – то не так, тут не эдак. Долго ругались почти, согласовывая текст. Естественно, он советовал что-то убрать совсем, что-то заменить. Если получалось лучше, – следовал его советам, если считал, что смысл другой получается в связи с его поправками – сражался, вот потому я и говорю – «ругались». Приведу маленький пример горячих схваток. Моё предложение в рассказе «Иван Лаврентьевич»: «Это уже когда гробы цинковые получать стали из Афганистана, тогда мы только узнали об этом.» Его предложение: «Это уже когда из Афганистана стали получать гробы цинковые…» Я упёрся на своём, объясняя, что главная смысловая нагрузка в предложение должна быть на словах «цинковый гроб», а не то место, откуда он прилетел, и потому читатель должен первым его увидеть, а не Афганистан. Долго ругались, но тут я уступил, в тексте книги уступил, а здесь, на Прозе, рассказ сохранил в том виде, в каком он и был первоначально написан.
К чему я всё это? Однажды он потребовал упростить предложения: сделать из сложных – простые и ясные, как он объяснил. И чёрт меня дёрнул: я возьми да приведи мои давние мысли, что выше написал, о сложных предложениях.
Что тут началось! – Во! Ещё один гений нашёлся! А я тут сижу и алмазы его кромсаю! – Дальше не буду цитировать, я покраснел от стыда, взвился от несправедливости, но в сплошном потоке дальнейших его слов даже не смог сказать, что я не о своих алмазах говорю, о чужих, ну и прочие слова оправдания. Потом остыли оба, он сказал, что чёрт со мной, что моя книжка, мне и решать. Я ничего упрощать не стал, – какие бы не были мысли, но это мои мысли, красивые, не красивые – читателю решать. Вот тот абзац из рассказа «Неожиданное свидание», предложения которого настойчиво советовал редактор упростить.
«Но тогда это были сладкие слёзы восхищения, восторга, радости от только что узнанных, только что осознанных, едва только приоткрывшихся основ жизни; покоя и порядка в доме, запаха свежеиспечённого хлеба, твоего здоровья и здоровья папы и мамы, дел, которые ты в силах сделать, и сделаешь, потому что сделать их – зависит только от тебя. А сейчас я размазывал слёзы горькие от уже состоявшихся утрат, стыдные слёзы своей неблагодарности деревне, слёзы обиды и отчаяния от собственного бессилия перед обстоятельствами, тобою непреодолимыми. И всё равно слёзы эти – очищающие от накопившейся скверны: от безнадёжности всего сущего, от суеты мелкой, бесполезной, будничной. Это слёзы – всё-таки надежды, что не всё безнадёжно и беспросветно, если у тебя есть Родина.» И чего здесь упрощать?
Третью книгу редактировать у земляка я не стал. Пробовал работать с другими редакторами, корректорами, но опять же – не стал; я ещё и за каждую запятую сражался, объясняя, что стоит она здесь потому, что данное слово является обстоятельством либо времени, либо места, и что в сочетание слов «и вот теперь у меня ни Креста, ни Знамени», написав слова с большой буквы, я не ошибся, а сделал это намеренно, потому как по тексту слова эти являются символами: первое – православной веры, второе – веры коммунистической. Дальше начинались претензии: – Ты кого учишь? Кандидата филологических наук? Ну-ну! (Снисходительно.) Я ссылался на свои пятёрки по русскому языку и литературе в школе, на жену, выпускницу университета в советские ещё времена, филолога по профессии, на правила русского языка, указывая страницы и параграфы учебника, – ничего не помогало. Вот потому мы с братом-поэтом Сашей и отредактировали мою третью книгу сами.
Тут к слову о поэтах: я на уроке литературы даже стихи Некрасова умудрился переделать. Вызвала меня учительница прочитать стихи про бурмистра Власа, я и начал лихо, бойко: «Забытая деревня.
У бурмистра Власа бабушка Ненила
Починить избенку лесу попросила.
Нету, бабка, лесу, и не жди – не будет!
Вот приедет барин – барин нас рассудит.»
Класс, вместе с учительницей, прямо рухнул на парты со смеху. Я даже испугался, быстро, слегка нагнувшись вперёд, скосил глаз на ширинку штанов – норма, что случилось? Потом мне разъяснили, что в предпоследней строке надо читать: «Отвечал, нет лесу…»
А фамилии не называю в миниатюре, – опять ругаться не хочу: вдруг обидится земляк мой, зачем, скажет, сор из избы выносишь? А так? Я – не я, и изба – не твоя. Это, конечно, шутка, но обижать, да ещё и ругаться с ним не хочу, потому как глубоко благодарен я своему первому редактору за то, что вовремя дал он мне пинка для рывка, помог, как и обещал, научил многому, – не зря же он среди оренбургских поэтов-писателей слывёт знатным «крытиком», как называл своего друга-критика В. Курбатова, Астафьев Виктор Петрович. Наш критик так может размазать, что хохотать будет весь литературный город. Он привёл в чувство одного местного поэта, «последнего поэта серебряного века», так он себя называл, (ни много, ни мало), всего на всего поставив в нужном месте своей статьи его же, поэта, слова.
«С кем я, мастер ненужной культуры?
Чёрно-белое поле, фигуры….
Кого-то срублю, под кого-то подставлюсь.
Был дураком, дураком и останусь.»
Так что осторожно надо работать с редакторами, ребята, очень осторожно, впрочем, как и со сложными предложениями.
